В детстве его поразило пение слепых певчих — Анны Михайловны Калашниковой и ее подруги Елены Сергеевны Касьяновой. Впервые он встретил их семилетним мальчиком на Радоницу. И запомнил их голоса на всю жизнь.
Он и сам был из певческой семьи. Сестра его деда, матушка София, была монахиней, а мама, Анна Леонтьевна, пела в церковном хоре.
Родился он 5 марта 1938 года в пригороде Владикавказа, в станице Архонская, где жило много выходцев из Белоруссии. Вот и фамилия Мормыль — белорусская. А назвали мальчика Львом.
В семье Мормылей, несмотря на все гонения властей на «церковников», справляли и Рождество, и Пасху: к Рождеству учили тропарь, кондак, колядки, к Пасхе — пасхальный канон.
В дом Мормылей часто стучали. Выходила бабушка Лёвы, Ирина Максимовна. Ей говорили:
— Нам сказали, вы здесь людей принимаете. Можно у вас переночевать?
И она пускала. Кормила казачьим борщом.
Обе Лёвины бабушки были неграмотными, но наизусть знали Евангелие и всегда молились за своих родителей. Об одной из них, матери отца, он потом вспоминал: «Иногда бабушка Ирина Максимовна говорила: “Я вот обижаюсь на своих папу-маму. Почему они меня не научили грамоте? Я бы сейчас хоть какое-нибудь письмецо почитала или Святое Евангелие”. Но изумительная была у бабушки память. Вот она придет из церкви, расскажет, какое батюшка читал Евангелие, что говорил в проповеди, настолько передаст всё своими словами, что я думаю: вот, пожалуйста, просвещение простых верующих людей. Она грамоте не научена, но человек глубоко верующий, являющий глубоко осознанный акт веры».
А вот дедов своих и отца Лев Мормыль не застал. Дедушку по отцу, казака Максима Константиновича Мормыля, в тридцатые годы сослали на Беломорско-Балтийский канал, откуда он не вернулся. Близкие молились за него как за исповедника. А мамин отец, Леонтий Григорьевич Троценко, когда-то пел в станичном церковном хоре, потом в знаменитом мужском хоре Михаила Калатилина. Прошел школу Шаляпина, стал оперным певцом и в год 300-летия дома Романовых пел в тифлисской опере Ивана Сусанина в «Жизни за царя» Глинки. А после революции управлял хором армии Деникина в Пятигорске. Его много раз арестовывали. Наконец, отправили в ссылку в Сибирь. А в тридцать седьмом расстреляли.
Отец Лёвы, Василий Леонтьевич Мормыль, в Великую Отечественную вместе с тремя своими братьями ушел на фронт. Никто из них не вернулся. И когда Лёва стал прислуживать в храме, бабушки и мать всегда поручали ему подавать в алтаре поминальные записки за своих погибших мужчин.
Начало служения
Первым храмом, который запомнил Лёва Мормыль, стал домик в станице Архонской — в 1945 году верующие провели там первую службу, и Лёва в ней участвовал. Через пару лет избушка эта стала настоящим молитвенным домом.
«В нашем молитвенном доме 1947-го года не топили, — вспоминал отец Матфей. — Помню, на Рождество народищу полно, и вдруг — вода потекла со стен. На улице холодно, стены холодные, конденсат выступил, а бабусеньки тут как тут, сразу тряпочками всё вытирают. Так это приятно!»
Ему каким-то чудом удавалось совмещать учебу в обычной советской школе с пением на клиросе и помощью батюшке в алтаре. Настоятель храма отец Иоасаф ласково называл мальчика попиком, а в школе его уже совсем неласково дразнили попом. Как-то после очередной антирелигиозной лекции один из особо рьяных «борцов с религиозным дурманом» подкараулил Лёву за палисадником и хватил его по голове школьной фуражкой, в которую вложил камень. Хорошо, что обошлось просто шишкой.
После школы «попик» Лева поступил в Ставропольскую семинарию. В канцелярии была всего одна штатная машинистка, которой не разрешали печатать богослужебные тексты для семинаристов — нагрузка у нее и без того была огромная. Поэтому семинаристам приходилось самим их переписывать. Переписывая раз за разом одни и те же стихиры, Лев Мормыль многие запоминал наизусть.
Как-то на каникулах архиепископ Антоний (Романовский) послал семинариста Мормыля в Ессентуки, где настоятель Никольской церкви отец Петр Сергиев назначил его псаломщиком и регентом левого клироса. А на правом хором управлял известный на Северном Кавказе регент Павел Звоник. У него Лев многому научился.
В Лавре
А потом были учеба в Московской духовной академии, пение в хоре и мечта — уйти в монастырь.
Рассказывал отец Матфей, как первокурсником пришел на исповедь в Успенский собор в Лавре: «Я на исповеди сказал отцу Тихону о своем заветном желании, что хочу в монастырь пойти. Он как держал у меня епитрахиль на голове, так постучал рукой по голове несколько раз: “Ну, ничего, брат Лев, года через три всё Господь управит”. Достал из своего кармашка небольшую книжечку, смотрю — Святое Евангелие… и туда вложена икона Владимирской Божией Матери. “Вот, брат Лев, молись”. И получилось так, что ровно через три года, в 1962 году, в этот же день, Господь меня сподобил принять постриг».
Прошение в Троице-Сергиеву лавру Мормыль подал после второго курса. Его приняли и назначили уставщиком и старшим регентом монастырского хора. А ведь поступить в Лавру в те годы было непросто: при Хрущеве всю молодежь из нее просто выгнали. И лаврский наместник епископ Пимен (Хмелевский) поначалу, желая понять настрой соискателей, объявил подавшим прошения юношам:
— У нас никаких постригов. Мы никого не принимаем. А если постригать, то только после тридцати лет!
Но те взмолились:
— Примите нас! Кем бы ни быть, — лишь бы в монастырь. Монахом ли, послушником ли. В братстве ведь молиться же можно, спасаться можно.
— Ладно, посмотрим…
И всех их после летних каникул приняли в монастырь.
Отец Матфей рассказывал: «Все тяготы, которые тогда обрушились на верующих, ощущались и в монастыре. Чувствовалось притеснение. <…>За стеной Лавры бушевал мир. В печати развернулась жестокая антирелигиозная пропаганда, озлобленность со всех сторон. <…>Что Лавра — сердце России, чувствовали даже безбожники. Они побаивались Лавры. А если сюда и приходили, то никогда не вели себя как хозяева, всегда — с опаской какой-то, будто что-то украли. Слава Богу, все прошло, все позади. Не могу тут не вспомнить, как в 1961 году, на праздник св. преп. Серафима Саровского, в Троицком соборе, представьте, подходит ко мне о. благочинный Феодорит и говорит: “Брат Лев! Пожалуйста! Сегодня престольный праздник преп. Серафима Саровского. Идите петь с народом!»
В итоге Льву Мормылю досталось целых три послушания: пение «с народом», пение со смешанным хором и пение с мужским хором.
В конце 1962 года он принял монашеский постриг с именем Матфей в честь апостола и евангелиста Матфея. Через три месяца его рукоположили во иеродиакона, а еще через год — во иеромонаха. Окончив Духовную академию, он успешно защитил кандидатскую на тему «Воскресение Христово в изложении русских богословов-апологетов».
Он получил сан игумена, потом — архимандрита, стал доцентом, затем — профессором, наконец — заслуженным профессором Московской духовной академии. Список Патриарших грамот и орденов, полученных отцом Матфеем за годы служения, занимает не одну страницу. Но старшим регентом Троице-Сергиевой лавры он стал еще в 1964 году. И начал он с того, что изучил местный обиход — ведь в каждом храме свои варианты одних и тех же песнопений. Как говорил отец Матфей: «Все-таки проба любого хора — обиход. Если у регента есть любовь к обиходу, то это сразу выявится в хоре, насколько он церковен. Все, что не обиходное, требует большой фильтрации, пересмотра. Иными словами, все должно “подгоняться” к манере обихода».
Сам он во всех монастырях, где приходилось бывать, в паломничествах в Почаев и в Киев — везде внимательно слушал, как поют. А став уставщиком и главным регентом Лавры, до последних дней управлял и однородным, и смешанным хорами.
«Петь, как в последний раз»
В хор к Мормылю стремилось большинство семинаристов, но лучших из них, как правило, разбирали другие регенты. Отец Матфей относился к этому философски: «Ничего, я пойду к Преподобному, у него попрошу. Он обязательно пошлет кого-нибудь». Так, по молитвам к преподобному Сергию, «батя», как звали его студенты, ухитрялся раз за разом взращивать самый лучший певческий состав своего знаменитого хора.
На вопрос, что самое главное в клиросном послушании, отец Матфей отвечал: «Думаю, каждый должен петь, будто он поёт последний раз в жизни. Ты пришёл на службу, встречаешься с Богом и поёшь, будто в последний раз. Тогда это будет трогательно, тогда это будет последняя “жертва вечерняя”».
Троице-Сергиева лавра. Успенский собор. Вынос креста. Регент выходит на солею и… без всякого предварительного жеста запевает удивительно сильным «полётным» голосом, мгновенно заполняющим всё пространство храма: «Святый Боже!..» И весь народ разом подхватывает: «Святый Крепкий, Святый Безсмертный, помилуй нас!» Не подхватить невозможно: слова молитвы сами увлекают за собой. Равнодушных нет ни на клиросе, ни среди прихожан.
Каждые два года у отца Матфея менялся почти весь состав хора. Ведь для монаха пение — это послушание: изменится оно, и на спевку его уже не позовешь. А после рукоположения времени для пения остается еще меньше: исповеди, службы… Студенты тоже поучатся и уходят — на четвертом курсе и потом, в академии, им уже не до пения.
Но архимандрита Матфея это не пугало. Он проводил репетиции жестко, требовал от хористов дисциплины и никаких «личных причин и обстоятельств» в расчет не принимал. Единственная причина не прийти на клирос — это смерть: так он сам относился к своему служению, такого отношения требовал и от своих воспитанников. Дотошный, порой даже суровый, — перфекционист, он требовал не просто выучивать, но вчитываться, вдумываться в слова богослужения, не просто петь, но прорабатывать каждую ноту, каждый звук.
О непростом характере отца Матфея вспоминают многие. Но строгость его касалась не личных качеств человека, а исключительно его отношения к служению. Он очень ценил
тех, кто относился к певческому послушанию добросовестно, самоотверженно, кто любил дело, которым занимался. И при всей своей суровости, вспоминает митрополит Амвросий (Ермаков), отличался поистине кавказским гостеприимством. Мировая знаменитость, он жил очень скромно, все гостинцы, какие привозил с родины, из Осетии, — орехи, фрукты, варенье, мёд, — раздавал студентам. А если узнавал, что у кого-то из его учеников дома неприятности, давал денег на дорогу.
Но прохладного, небрежного отношения к пению отец Матфей не терпел, воспринимал как личную обиду. Да, многие певчие болезненно переживали замечания наставника, считали их придирками, обижались. Но тот отвечал: «А я обижаюсь, когда вижу потенциал человека, который может славословить Бога, но по каким-то причинам этого не делает». Иерей Максим Бурдин вспоминает: однажды в качестве домашнего задания отец Матфей попросил студентов выучить песнопение. На следующем занятии оказалось, что никто его просьбу не выполнил — поленились. Тогда регент закрыл журнал и спокойно произнес: «Пошли ВОН. Все». В звенящей тишине студенты боялись пошевелиться. «Пошли вон, кому говорю!» «И все ушли. С комком в горле и внутренним горением совести — обидеть именно его никто не мог себе позволить, — пишет отец Максим. — К следующей лекции стихиру знал каждый, а престарелый уважаемый архимандрит долго извинялся перед юными студентами, что вспылил». Репетиции отца Матфея проходили по системе: один поет, остальные слушают. Затем все вместе начинают анализировать, что получилось удачно, а что нет и почему. А разучивать очередное произведение начинали или с самого красивого, или с самого сложного, или с ключевого момента. Новичков отец Матфей долго не допускал до серьезного пения: «Молчи, сиди, слушай!» Лишь через полгода начинал требовать результата, заставляя «ушами смотреть, а петь глазами». Тех, кто начинал с нуля, он не боялся, а вот тех, кто уже до него учился пению, пел в каком-нибудь хоре или солировал, жестко переучивал, заново ставя дыхание. Но в личном общении он был мягок и внимателен. Протоиерей Александр Шаргунов рассказывает, как принимал с отцом Матфеем экзамен по Новому Завету: «Было три группы четвертого курса семинарии, более семидесяти человек, и к каждому отец Матфей обращался не по фамилии, а по имени: Саша, Сережа, Костя, Володя. Меня это поразило: чтобы знать всех по имени, надо, по крайней мере, иметь достаточное общение с ними, а на занятиях с этими студентами он встречался лишь два раза в неделю! Отмечу, что это обращение по имени у отца Матфея было очень естественным, как естественно это бывает у отца к родным детям. Эта естественность, эта простота, эта открытость были, наверное, его определяющими чертами». А вот воспоминания диакона Сергия Пантелеева: «Я сказал, что часто вспоминаю спевки. Но ведь я же не пел в хоре! Дело в том, что в те годы (в духовные школы я пришел в 1991 году студентом семинарии) все жили пением, все говорили о пении, все хотели петь, едва ли не все хотели попасть в хор к отцу Матфею. Общая атмосфера была именно певческой. Если два-три студента встречались где-то в коридоре или за чашечкой чая и если они пели в лаврском хоре, то их разговор был только об отце Матфее. Иногда вопрошают: что вы так часто говорите об отце Матфее? Да о нем всегда говорили много, о нем и при его жизни студенты постоянно говорили. Конечно, при жизни отец Матфей никогда бы не позволил говорить о нем по радио. Сколько кассет собственноручно он сломал, сколько камер он облил водой, благо вода у него была на клиросе! Причина такого повышенного интереса к отцу Матфею, как кажется, не только исключительно в нем самом, но и в том деле, которому он отдал всю свою жизнь. Причина как раз в созданном им лаврском пении и, дерзну сказать, в созданном им лаврском богослужении». Говорят, певчих Мормыля и сегодня можно почти безошибочно узнать по манере петь и читать за богослужением. По словам митрополита Амвросия (Ермакова), в Лавру ехали в первую очередь к преподобному Сергию, а во вторую — послушать хор отца Матфея. А между тем работа с хором была лишь частью служения отца Матфея. И когда не было спевок, он писал — свои ноты, перерабатывал уже имеющиеся партитуры, расписывал напевы. Система у него была такая: «Взял, пропел и опять поставил на то же место. Составлять отдельные песнопения в сборники — сложно, объемно, громоздко. И для работы неудобно. Видите, у меня мозоли на руках. Это след от перьевой ручки, которой я пишу». Он собрал богатейшую библиотеку для хора. Старался хотя бы отчасти восстановить то, что прежде, до большевистского разорения, имела Лавра: расспрашивал людей, какие-то распевы находил на чердаках, что-то приносили певчие, что-то — местные жители… Впрочем, не все принимали нововведения отца Матфея. Старые монахи порой сетовали: им казалось, что нужно петь «по-простому», а регент же любил красивое сложное пение. Но к первоисточникам он относился очень бережно. По словам митрополита Амвросия (Ермакова), отец Матфей «сохранил монастырские напевы многих обителей, закрытых в те страшные годы, а потом, когда эти обители снова возвратились к своей молитвенной жизни, эти напевы как бы плавно перетекли и на Соловки, и на Валаам, и в Киево-Печерскую лавру». Без отца Матфея не проходило ни одно важное церковное событие. Вот что он сам рассказывал об одном из них: «Смотришь, избранные песнопения, с одной стороны, отвечают потребности службы, а с другой, — их можно включить в концерт. Я имею в виду не собственно концертный стиль. Здесь очень важно, как преподнести материал, чтобы оцерковить слух и сердце слушающего, чтобы лицо церкви показать в тех условиях, когда нет икон, когда интерьер совершенно другой. Я это на собственном опыте особенно остро почувствовал 12 февраля 1988 года во время нашего участия в торжествах, проходивших в Париже в здании ЮНЕСКО, в ознаменование 1000-летия Крещения Руси. Предстоял концерт. Мы начали репетировать в пустом зале. Я не мог просто найти звучание хора, как будто его подменили. Здание ЮНЕСКО — это же не храм. К концу нашей репетиции староста Елоховского собора Николай Семенович Капчук принес эмблему 1000-летия — хоругвь с изображением св. князя Владимира. Как только он поставил на сцену хоругвь и вокруг нее расположился хор, он сразу преобразился. Все пошло! Песнопения зазвучали! Принимали нас тепло, с пониманием». Отец Матфей и его певчие выступали во Франции, в Германии, в Греции, в Израиле, в других странах — и везде с огромным успехом! Архимандрит Матфей до последних дней оставался регентом. Уже тяжело больной, он продолжал преподавать и проводить репетиции. Ко Господу он отошел 15 сентября 2009 года. На похороны никого специально не звали, но проститься с ним собралось около трех тысяч человек. В Успенском соборе Лавры его ученики и коллеги «едиными усты» пели «Со святыми упокой» и «Вечную память». Похоронили отца Матфея за алтарной апсидой Духовского храма. Отдав жизнь Лавре, в ней он и упокоился. А мы и сегодня, благодаря сохранившимся записям, можем услышать уникальный хор Мормыля. Его нотные сборники составляют основу богослужебного репертуара не только хора Лавры, но и многих православных хоров; преподаватели церковного пения продолжают обучать певчих по программе, которую еще в конце шестидесятых годов разработал архимандрит Матфей.По плодам…
«…дондеже есмь»